 |
|
|
КГБ в Днепропетровске.
КГБ в Днепропетровске.
К нам в Днепропетровск пришли с обыском через день, в воскресенье, 27-го апреля в семь утра.
На завтра, в понедельник, мой отец Иосиф Камень собирался ехать в Москву, всё в тот же Московский Энергетический институт (МЭИ), чтобы договориться о дне защиты его докторской диссертации.
Воскресное утро, выходной день, мы ещё были в постелях. Как обычно в тот период, к нам на конец недели приехал мой брат Эрик. У нас было две комнаты: большая и кабинет отца. Эрик спал на моей кровати в большой комнате, а я – в кабинете отца, на диванчике.
Длинный звонок в дверь поднял нас всех. Отец открыл.
- ... обыск – расслышала я. Вскочила, кинулась одеваться.
А они, окружив отца, прошли из передней прямо в кабинет, сразу открыли большой ящик отцовского письменного стола и вынули израильские газеты.
- Это ваше?
- Моё, – голос отца твёрдый, вид холодно-спокойный. Один из них протянул ему лист бумаги:
- Ордер на задержание.
Отец внимательно прочитал и вернул.
- Оденьтесь, – тоном приказа. Пачку газет из стола забрали. Он одевался неторопливо, явно обдумывая, что надеть, что сказать.
Его увели двое. Остальные – человека четыре – разошлись по квартире.
Обыск после этого продолжался ещё часа два. Перерыли всё, - бельё, постели, шкафы, книги. Книг у нас всегда было очень много, так что работы «искателям» хватило. У отца было десятка два книг на немецком, французском, английском. Был и Шолом Алейхем на идиш. Одному из пришедших передавали на просмотр всё написанное или напечатанное не по-русски. Он брал книгу в руки, открывал, закрывал и возвращал со словами «не представляет интереса». Видимо, это был их специалист по языкам. Вёл он себя очень сдержанно, как бы подчёркивая, что он не имеет отношения к происходящему.
Когда дошли до моего стола, нашли в ящике тоненькую пачку писем от Баруха на эсперанто. Тому же человеку дали эти письма на просмотр, он полистал и опять сказал «не представляет интереса». Я подумала, что письма наши наверняка проходили проверку в КГБ раньше, чем попадали в руки адресата, так что им известно, что никакого интереса для них письма не представляют. Наконец, и эта процедура закончилась. Ничего не изъяли.
Потом мне вежливо (!) предложили одеться и увезли в Днепропетровский КГБ – "большой дом" на улице Короленко. Брат мой Эрик ожидал, что возьмут и его, но ему ничего не сказали. Он остался с мамой дома.
Как ни странно, мной овладело ледяное спокойствие: как будто заморожены все эмоции. Никакой тревоги я не испытывала в тот момент. Поскольку, кроме израильских газет, больше ничего не взяли, значит это из-за них. Мысленно я прокручивала, как фильм, последние месяцы нашей жизни: что могло стать причиной? Кто-то из наших проговорился, или из москвичей?
Мне повезло: когда меня завели в подъезд "большого дома" и повели по коридору, вдруг из-за угла навстречу вышел конвоир с ... Борисом Цыбулевским. Вид у Бори-лётчика был испуганный. Встреча явно была не по плану, тот конвоир поспешно оттолкнул Бориса обратно за угол, а мой сопровождающий что-то зло рявкнул. Мы пошли дальше.
Привели меня в кабинет, посадили на табуретку у большого стола. Через минуту вошёл следователь, сел за стол.
- Рассказывай! – грозным тоном.
- О чём? – мне смешно: он хочет меня напугать?
- Про Бориса рассказывай!
- Какого Бориса? у нас в семье Борисов много: мой родной брат Борис, двоюродный тоже Борис..., – я тяну время , чтобы понять, откуда началось: может, это наш Боря-лётчик проболтался?
- Про Подольского расскажи!
Ага, вот теперь понятно, ниточка у них оттуда. Значит, Борю-лётчика засекли на последней передаче там, в Москве.
- А что вас интересует? – невинно спрашиваю.
Тут следователь разорался на меня, но что он кричал, не помню, кроме мата. Вообще-то, меня впервые в жизни «обложили матом», я большей части этих слов тогда и не знала, но это меня совсем не задело. Мне важно было понять, чтО и про кого они знают, а всё остальное скользило мимо сознания. Я оставалась спокойной, недоуменно смотрела на него. Вошёл другой следователь, отодвинул первого:
- Ладно, не кричи!
Первый вышел, а второй стал ласково уговаривать, что я не должна ломать свою жизнь, лучше сразу всё рассказать, «тогда мы тебя отпустим». Врёт, конечно, но это мне не важно.
- Да я не знаю, что рассказывать, – говорю.
В конце концов он выложил передо мной протокол допроса Бориса Подольского и дал прочесть одну страницу. В ней было написано, что он, Борис, меня агитировал, рассказывая, как хорошо в Израиле, а я возражала. Про себя я удивилась: зачем Боре понадобилось это рассказывать? А вслух сказала:
- Ничего такого он мне никогда не говорил. Не знаю, почему он наговаривает. Никаких разговоров об Израиле не было.
Ясно, что рассказ Бори подтверждать нельзя, это повредит ему ещё больше, чем мне. Позиция «ничего не знаю» самая надёжная. Если что-то будет доказано, то хуже от моего «не знаю» ему не станет. Всё эти мысли проходят в моей голове совершенно отчётливо, а слова следователя скользят мимо сознания.
Так я на этом и осталась: ничего не знаю, ничего не было. Продержали меня три дня в комнате по соседству с тем же кабинетом, спала я на диване, какую-то еду мне приносили, допросы повторялись несколько раз. Следователи менялись, менялся их тон, угрожали то расстрелять, то «сгноить в тюрьме», то уговаривали масляно-ласковым тоном «не губить свою жизнь молодую».
От меня всё отскакивало, как горох от стенки. Я понимала прекрасно, что это спектакль, что им нужна от меня информация о других людях. Было мне очень важно ничего лишнего не сказать, сохраняя невинный вид. О том, что со мной будет, думать не стоило: я уже достаточно была наслышана об арестах и убийствах ни за что. Что будет, то будет, главное – не навредить другим.
Ночью включили яркую лампу прямо в глаза. «Ах, вы хотите, чтобы я не спала?! Значит, буду спать!» со злостью подумала я и – заснула.
То же состояние замороженности вместе с ясным сознанием, что они все подлецы, им нельзя поддаваться, сохранялось все три дня. Протоколы я вычитывала тщательно, заставляла исправлять все неточности, включая орфографические ошибки, это их злило. Их злость поднимала мне настроение: значит, я не сделала того, что они хотели, я поступаю правильно.
Из допросов я поняла, что о Подольских им известно многое. Но о нас они знали только, что Подольские передавали моему отцу литературу из Израиля.
К концу третьего дня меня отпустили домой, ничего от меня не добившись. А моего отца перевели в подвал, в тюрьму. Он заявил им, что литературу получал он один, по его собственной просьбе, и никому больше не давал. Борю-лётчика отпустили домой в первый же день: он уверил их, что ничего не знает. По существу так оно и было.
Позднее мы поняли, как они вышли на Борю-лётчика. В Москве, за неделю до ареста, Борис Цыбулевский купил новый телевизор – мечта всей семьи – и принёс в комнату Подольских, где он ночевал. За час до поезда, когда чемодан уже был упакован, Дора Борисовна протянула ему небольшой пакет:
- Передай Иосифу Марковичу Камень, пожалуйста.
- Ох, всё упаковано, - сказал Боря-лётчик, я засуну в телевизор.
И сунул пакетик в картонный ящик с телевизором. Не из соображений конспирации, это ему и в голову не приходило, а просто потому, что чемоданы уже запер. В Днепропетровске он сразу же принёс пакетик к нам.
Но гебисты, прослушивавшие все разговоры в комнате Подольских, вообразили, что он вскрыл телевизор, чтобы спрятать в нём газеты на случай обыска! Об этом допрашивали потом и Дору, и Семёна, и Бориса Подольского:
- Зачем Цыбулевский прятал пакет в телевизор? Значит, знал, что это запрещённая литература?!
Дора сразу догадалась, откуда у следователей такое подозрение, – из прослушек. Объяснила, что пакет вложили в картонную коробку телевизора. То же самое сказал следователям и Боря-лётчик. Убедившись, что новый телевизор никто не вскрывал, Бориса Цыбулевского оставили в покое.
Так до конца этого следствия ни одного имени наших днепропетровских друзей не всплыло в этом деле.
Перепечатка, переиздание или публикация материалов этого раздела в любом виде без разрешения администрации сайта запрещены.
|
|
