 |
|
|
Ира беленькая (Емельянова).
Ира беленькая (Емельянова)
Ирина Ивановна Емельянова – дочь Ольги Ивинской, подруги поэта Бориса Пастернака в последние годы его жизни. С детства Ира оказалась в ближайшем окружении поэта, а после его смерти она вместе с матерью была арестована и так оказалась в лагере для политических заключённых.
Они были осуждены якобы за валютные операции. В действительности они получили деньги по распоряжению Бориса Леонидовича Пастернака – гонорары за вышедший на западе роман "Доктор Живаго". После смерти поэта обе женщины были арестованы и осуждены закрытым судом, как это делалось в Советском Союзе на политических процессах, но по уголовной статье. Однако содержались они в политическом лагере.
Барух:
Весной 1962 года я работал в строительной группе возле женской зоны, там строили швейный цех. Ира Емельянова, молодая красивая девушка, нравилась многим ребятам. Немало парней из нашего лагеря давали нам письма для Ирины, чтобы мы перебросили через забор, что мы и делали. Перебрасывание записок было делом небезопасным. Я был в числе "храбрых почтальонов".
Я в то время подружился с литовцем Антанасом, и он однажды во время перерыва предложил мне:
-Давай и мы напишем письмо Ирине!
- Давай!
Я помогал ему, он не был уверен в русской орфографии. Вдруг чья-то ладонь легла на листок. Поднимаем головы – над нами стоит сам начальник лагеря! Уверенный в том, что поймал нас на месте преступления или в момент подготовки его, начальник вырвал из рук Антанаса листок, но тот выхватил обратно и на его глазах изорвал записку в мелкие клочья, да так, что прочитать её было уже невозможно.
Нельзя же было, чтобы начальник узнал, кому мы пишем. Никакого криминала в записке не было, но подводить ни в чём не повинную Ирку мы не могли.
Взбешённый начальник повёл нас на вахту, по дороге орал:
- Как фамилия?
Антанас назвал свою.
- А твоя? – повернувшись к мне.
- Подольский, – отвечаю.
- Опять Израиль?!
- При чем тут Израиль?
- У вас всегда причем!
С вахты нас немедленно перевели в зону и тотчас посадили в БУР (барак усиленного режима). Через пару часов начальник вызвал нас на разбирательство. Кому писали письмо, мы так и не сказали, заявив, что оно было сугубо личным.
При этом Антанас всё время твердил начальнику:
- Борька тут ни при чём! Я один виноват!
В итоге он получил пять суток БУРа, а я – десять. Антанас был возмущен явной несправедливостью: "Ведь я же писал!" Но магическое слово «Израиль» оказалось сильнее слов Антанаса.
Благодаря запискам, летавшим через забор, Ира Емельянова познакомилась с другим заключённым, Вадимом Козовым. После освобождения Ира и Вадим Козовой поженились, в 1985-м им удалось уехать в Париж. От туберкулёза, заработанного им в лагере, вылечить Вадима не удалось. Несколько лет назад он умер. Ира живёт в Париже, пишет и публикует книги, каждый год бывает в Москве. В Париже живут и двое её сыновей.
Ира, как никто другой, хранит верность друзьям своей горькой юности: письма, встречи, беседы с ней несут каждому искорку её сердечного тепла.
Ирина Емельянова, Париж, 2004
КАК МЫ ОДНАЖДЫ ВСТРЕЧАЛИ НОВЫЙ ГОД...1
( Памяти Доры Борисовны Подольской)
Дору Борисовну я всегда вспоминаю под Новый год, сколько бы их с того далекого мордовского вечера ни набежало – и московских, и парижских, и просто безликих, никаких.
Бывают такие елки, сочельники, ночи перед Рождеством – не важно, как назвать, которые, как вехи, отмечают наше жизненное продвижение.
В забытой Богом (но не КГБ!) Мордовии, через несколько лет, в тепло натопленной классной комнате, в школе для заключенных, где учительствовала Дора Борисовна Подольская (я знала ее тогда как Кустанович).
А до этого был наш с мамой арест, разгром дома на Потаповском, суд и страшный этап в Сибирь, в Тайшет. Нас привезли в тайшетский лагерь после месячных пересылок по кошмарным советским тюрьмам, в конце января. Я, выросшая в городской квартире, была совершенно не приспособлена к быту этих заквагонов и пересылок, и страшно опустилась. Неумытая, нечесаная, распухшая от бессонниц, в коротком осеннем пальто, представляла собой жуткое и жалкое зрелище. Особенно это пальто. Поскольку у нас по приговору суда было конфисковано все имущество, включая носильные вещи, а этап предстоял далекий, родные обратились в тот же суд с просьбой выдать нам хотя бы шубы. Маме выдали ее старую кроличью шубу, мне же – отказали. Так я и шла по тайге, в февральский жестокий мороз, в синем коротком драповом пальто, такой и явилась в зону. И еще – отросшие за полгода в тюрьме волосы... Кто помнит процедуру ареста, помнит и то, что отбирались ножницы, пояса, резинки, шпильки. И вот мы стоим на пороге вахты, измученные, со своими мешками, не зная, что и кто ожидает нас в этих заснеженных бараках.
После обыска и проверки вещей, нам указали наши нары в бараке, приятно удивившем своей чистотой, опрятностью, даже уютом. И очень скоро, в этот же вечер, к нам «в гости» пришли три пожилых женщины (они показались мне пожилыми, но теперь я понимаю, что они были не старше мамы!), одна из них – Дора Борисовна, кругленькая, румяная, вся какая-то ладная, в пуховом платке, из-под которого выбивались красивые седые волосы. И ватник, и пуховый платок, и румянец, и круглые очки – все это удивительно шло к ней.
Они, эти три феи, принесли свои дары. Анна Александровна Баркова (поэтесса, когда-то поддержанная Луначарским, сидевшая уже более двадцати лет) – сверток со сливочным маслом. Валентина Семеновна Санагина, ее подельница, подлинный русский самородок, сидевшая столько же (она была почти неграмотна, тем не менее осуждена за писание воспоминаний) – пачку чая. Дора Борисовна, сидевшая за сионизм, а в сущности за желание уехать в страну своих идеалов, - шпильки... Вот эти шпильки, которыми я заколола наконец свои растрепанные лохмы, которые были мне необходимы больше масла, я помню до сих пор.
Дора Борисовна очень плохо видела, работать, конечно, не могла, и преподавала в школе для заключенных (там было много неграмотных простых женщин, сектанток). Ее доброжелательность, потрясающее самообладание, ровный веселый нрав, бесстрашие перед начальниками очень привлекали.
Три посетивших нас феи были непростым треугольником: у Барковой, которую за длинные рыжие кудри, торчавшие из-под шапки-ушанки, в зоне звали «пуделем», был очень трудный, иногда даже вздорный, характер; Санагина, прозванная «совой», - высокая, костистая, с большим носом, в очках – чистая сова! - была человеком совсем не нашего круга – и умна, и талантлива, но и «первобытна», ее привычки иногда поражали.
Дора Борисовна сумела внести в этот теугольник гармонию. Она каждой трезво отдавала должное, и, сострадая их трагической судьбе, закрывала глаза на «выходки». Вскоре я узнала, что вместе с ней арестован ее муж и любимый сын, восемнадцатилетний студент, и у всех страшные срока – у Бори было пять лет! – и еще больше подивилась ее душевному равновесию, ее бодрости. Это нас как-то по-семейному сблизило – я ведь тоже была в лагере с мамой и кроме зековских забот имела и родственные. Как и она.
В этом смысле нам было тяжелее, чем другим заключенным. Каждый раз, возвращаясь из-за зоны с работ, думала со страхом: как там мама? Опять плачет? А ведь у Доры Борисовны ее родные были не просто за колючей проволокой, а еще и за тысячи километров от нее. Как же должно было болеть за них сердце!
Никогда не забуду свой лагерный Новый год – второй незабываемый Новый год в жизни, уже в Мордовии. Мы стали уже бывалыми зеками, и нам ничего не стоило, например, заговорить зубы конвою и вытащить из-под снега брошенную из мужской зоны бутылку коньяка. А бросили наши соседи, мужчины, чтобы и мы весело встретили праздник; в этой зоне были и родные Доры Борисовны. Кстати, первую записку (связь через записки наладили очень быстро) в Мордовии я получила от того самого юного студента Бори Подольского, сына Доры Борисовны. Для конспирации он писал по-французски: «Bien venu ! A la guerre comme à la guerre...» Дальше уже не помню. Так вот, на нашей войне тоже были маленькие победы. Такой победой была комната в лагерной школе, класс, где хозяйкой была Дора Борисовна. И хотя свет полагалось выключать сразу после отбоя, то есть в 10 часов, она – а о ее мужестве я уже говорила – и не подумала подчиниться. Сидели за полночь, и душистая елка была, и коньяк, и подарки, и гадания, и ожидания... Компания была, прямо скажем, разношерстная: Ира Вербловская, ленинградка, севшая на пять лет по «пименовскому делу», которая стала моим близким другом на многие годы; Ниеле Гашкайте, студентка каунасского института, боровшаяся за свободу своей родной Литвы и получившая за это 8 лет, которые и отбыла полностью; Марет Ассе, представительница Эстонии; Баркова и Санагина, матерые зечки, побывавшие и на Воркуте, и в Казахстане; сионистка Дора Борисовна, семь лет отмерила ей советская власть за желание уехать на свою историческую родину; и я, «пастерначка», как называли меня в мужской зоне.
Наделали бутербродов – томатная паста с луком, Сова заварила свой знаменитый чай, Баркова устроила гаданье – в рваную свою ушанку сложила записочки с предсказаниями, весьма мрачными – в соответствии с характером гадалки... Подарки для наших мужчин мы изготовили своими руками – вышивать, как домовитые украинки, мы не умели, поэтому ограничились символами. Идея принадлежала Доре Борисовне – на свои заработанные учительством копейки она купила в лагерном ларьке черной саржи (да там и не было никаких шелков, а саржа предназначалась для платьев заключенных, уже вводили форму), и мы смастерили какие-то папочки для писем. Ибо это был как раз тот случай, когда «не дорог твой подарок, дорога твоя любовь»... Новый наступивший год не обманул ожиданий. В марте освободилась моя подруга Ира Вербловская, в июне – я...
В конце концов Дора Борисовна уехала в страну своей мечты, в Израиль. Потом к ней присоединились и Боря с Лидой, они стали жить интересами этой страны, ее трудной и достойной жизнью. Но наша связь не прерывалась – я регулярно получала от нее письма, полные, во-первых, интересных, по-журналистски точных наблюдений, а во-вторых – вопросов и тревог о нас, о спутницах наших лагерных лет, об их судьбе. И к каждому Новому году она присылала мне открытки – правда, без заснеженных елок и дедов Морозов, а с красивыми экзотическими цветами и птицами, но в каждой – напоминание о том далеком мордовском вечере, когда в 10 часов в дверь постучала надзирательница и потребовала потушить свет и разойтись, а бесстрашная заключенная Кустанович ответила, что у нее «дополнительные занятия с отстающими...»
|
Москва, 1970г. Тина Бродецкая уезжает в Израиль.
Слева направо: Тина Бродецкая, Вадим Козовой, Ира Емельянова,
Барух Подольский, Сергей Пирогов, Лида Камень
|
1 Опубликовано 29 апреля 2004 года в приложении «Окна» к газете «Вести», Израиль
Перепечатка, переиздание или публикация материалов этого раздела в любом виде без разрешения администрации сайта запрещены.
|
|
