 |
|
|
1963-65: Барух вышел из лагеря.
1963-65: Барух вышел из лагеря.
У него не было даже чемодана, чтобы сложить своё лагерное имущество. А имущество было не совсем обычное: словарь бенгальского языка, например, и рассказы Чехова на языке хинди…
- Откуда у тебя в лагере появились такие книги? – спрашиваю.
- А это ещё на Лубянке…
Да, в тюрьме на Лубянке в конце следствия устроили Боре очную ставку с его отцом. Напомню, Боре было 18 лет, а его отцу – 52 года. Постарел отец за три месяца следствия на десять лет: тёмные круги под глазами, морщины: ему давали вечером в качестве лекарства снотворное, а потом поднимали среди ночи на допрос. Зачем? Просто поиздеваться, ведь вся информация у них была, и Подольские не отрицали своего участия в деле.
После стандартных вопросов очной ставки следователь вдруг проявил любезность и разрешил отцу с сыном поговорить пять минут. Барух:
Папа меня спросил, занимаюсь ли я языком хинди, чтобы не отстать от университетского курса. Он тогда ещё надеялся, что я вернусь в университет.
- У меня нет учебников, как заниматься? – отвечаю.
Тогда отец повернулся к следователю:
- Как же так, вы должны дать ему учебники!
Следователь:
- А что нужно?
Тогда я сказал, что хочу какую-нибудь книжку на хинди и бенгальский словарь. Я знал, что такой словарь должен выйти. Купить можно в «Академкниге» на Кузнецком мосту, это совсем рядом с Лубянкой. Папа сказал, что перевёл часть своей последней зарплаты на мой тюремный счёт. На следующий день мне принесли бенгальский словарь и книжку с рассказами Чехова на языке хинди. Книги в Советском Союзе были дёшевые…
Я тогда выучил бенгальский алфавит, какие-то слова. А потом, уже в лагере, выписал по почте учебник «Языки Индии», а также учебник и словарь арабского языка.
Перед освобождением каждый зэк получает поручения от товарищей: что-то кому-то передать, сообщить. Задача – вывезти из лагеря адреса тех, кого следовало посетить или кому написать «на воле». Перед выходом последний «шмон» делали тщательно. Барух вписал эти адреса на полях своих книжек – индийским шрифтом.
Месяца за два до освобождения, вечером, вызвали к начальству:
- Тебе посылка из-за границы. Из Израиля. От Динермана. Знаешь такого?
- Не знаю, – отвечает Боря осторожно, – родственник, наверно…
Посылку вскрыли при нём, вывалили содержимое на стол. Одежда: брюки, рубашка, свитер. Очень нужно, конечно, к освобождению, у него же никакой одежды нет, кроме лагерной. Неужели отдадут? Вряд ли. Ну да, вот оно:
- Ты получил посылку два месяца назад, а тебе полагается раз в полгода.
Да, два месяца назад пришла посылка продуктовая от Даши. Жаль, конечно, но сам факт – посылка из Израиля! – вдохновлял. Дора, узнав об этом, обрадовалась даже больше, чем Боря: о них помнят, заботятся, спасибо.
Лагерные друзья, те, что тянули второй срок, говорили:
- Выходишь из малой зоны в большую зону: ты всё равно под надзором.
Такая развесёлая была песенка: Всё решаю – не могу решить задачу я,
Отчего ж это кругом жизнь собачая,
И что делать, если я – кошка серая,
И собачая жизнь надоела мне…
Эх, огурчики да помидорчики,
До чего кругом высокие заборчики…
Знала об этих «заборчиках» и Дора Борисовна, и переживала довольно тяжело, вновь и вновь спрашивала себя, надо ли было ей начинать эту «сионистскую работу» и ломать жизнь сына. И снова звучал в ушах припев:
Будем! Будем!
Мы не покоримся силе – нет!
Всё же Борик выглядел счастливым, когда, освободившись, пришёл к ней на свидание. Пять лет оттянул от звонка до звонка, и теперь предстояло ему начинать жить заново. А ей и Семёну осталось тянуть ещё два года.
Лагерные правила в последние годы стали жёстче: посылки только 2 раза в год, разрешены почти только «бычки в томате», даже рыбные консервы в масле перестали пропускать. И письма только раз в месяц. Но открытки пропускали – на 1-е мая, на 8-е марта, на 31-е декабря… Юные подружки её – две Иры – кончили свои «срока», и теперь присылали открытки «с воли».
В мае 1962 освободилась из лагеря Ира «чёрненькая» Вербловская. Вскоре пришла от неё открытка из города Калинина (ныне опять Тверь): ей удалось там найти жильё и работу. На открытке был обратный адрес.
Ира «беленькая» Емельянова благополучно вернулась в Москву в июне того же 1962-го, и верные друзья помогали ей. За них Дора радовалась, обе довольно благополучно прошли свои первые шаги на воле.
Приходили открытки не только от сестры Даши, как раньше, но и от сына, и от нескольких освободившихся лагерных её подруг, а иногда и от тех молодых парней, кто успел узнать её издали, через запретку, когда обменивались секретными подарками и записками.
«Я счастлив, что в эти трудные для всех нас годы мне довелось оказаться в положении, одинаковом с Вами, – писал ей Сергей Пирогов в новогодней открытке в декабре 1963, – От души желаю Вам большого счастья, которого Вы несомненно достойны.»
А вот что написала Доре в лагерь ещё одна юная подружка лагерных лет – литовка Дануте в декабре 1964-го года:
«С новым годом, Дора Борисовна – моя милая, моя способная, моя смелая и (я говорю серьёзно!) очень красивая! Конечно, красивая не тогда, когда гуляете в больших валенках и в платке, но тогда, когда бывает видно всё-всё головное серебро, которое много прекраснее, чем все королевские венцы. Но если красива моя Дора Борисовна и не всегда, зато смелая, умная и добрая всегда…Тысячу раз целую каждую белую волосинку!
Дануте, Литва, 26.ХII. 1964»
Дора эти открытки сохранила, вынесла из Гулага и привезла в Израиль.
А тогда, в апреле 1963-го, она передала Борику адреса Иры «чёрненькой» и Иры «беленькой»: если смогут они помочь ему, сделают всё, что можно, в этом Дора не сомневалась. Но первая его остановка должна быть у Даши в Москве. Хотя оставаться в Москве ему запрещено по советским правилам…
Барух приехал в Москву в начале мая: острижен наголо, тощий как скелет, лицо серого «зэковского» цвета, одет в ту самую лагерную робу, в которой освободился – не было у него никакой другой одежды.
Даша приняла племянника, накормила, кое-как одела. Но оставаться в Москве нельзя. В кармане два адреса: Иры Емельяновой в Москве и Иры Вербловской в Калинине. Правда, их он до сих пор видел только издали. Записки писал и получал – через запретку. Но они обе – лагерницы, всё понимают. Мама сказала, что они могут помочь.
Поехал к Ире Вербловской в Калинин. Она снимала комнату в подвале и уже работала в местном дворце пионеров, хотя и на мизерной зарплате 30 рублей в месяц – вряд ли хватало на хлеб и воду. Город Калинин (Тверь в прошлом и в будущем) находится за пределами 100-километровой зоны от Москвы, запрещённой для бывших зэков.
Попробовал Боря поискать жильё для прописки – «на воле» без прописки ни на какую работу не возьмут. Пошёл по совету Иры на окраину города, стучался в несколько домиков, но везде, приоткрыв дверь, отвечали отказом. Наконец, увидел на почтовом ящике еврейскую фамилию, появилась надежда… Дверь открыл пожилой еврей, на вопрос «не возьмёте ли квартиранта?» как-то замешкался, но тут вышла к дверям русская баба и резко сказала: «Нет, не берём!».
Сказать правду, понять этих людей нетрудно: вид его у домохозяев доверия не вызывал. На улице к нему подошли две девочки лет пятнадцати и, запинаясь от смущения, одна из них сказала:
- Вас боятся пустить на квартиру, у вас такой вид, как будто вы только что из тюрьмы…
|
Боря Подольский в 1963г.
|
Увы, вид соответствовал реальности. Изменить свою внешность Боря не умел. Потеряв надежду, простился с Ирой «чёрненькой» и вернулся к Даше.
Даша поехала с ним в город Александров, «за сто первый километр от Москвы», где, как и в Калинине, бывшим зэкам жить разрешалось. Был там у неё один знакомый. Но оказалось, что его «как раз недавно опять посадили», – сказала со вздохом его жена и посоветовала пойти в ремонтно-строительное управление: там есть общежитие, и зэков они на работу берут.
Пожив с месяц в рабочем общежитии стройуправления, куда его благосклонно соблаговолили принять штукатуром, Боря убедился, что такая жизнь мало отличается от лагерной, разве что водки у уголовников больше, и двери на ночь не запирают.
Тогда-то и пришла ему в голову мысль пойти работать учителем в деревню.
В местном отделе образования приняли его учителем немецкого и послали в деревню Вяльковка. Так начал Барух Подольский педагогическую карьеру. Борино письмо доставило Доре радость и боль одновременно: хорошо, что он пришёл к «семейной профессии», но научная работа, о которой она мечтала – если не для себя, то хоть для сына – отодвинулась в дальние дали…
Но Баруху стало жить намного легче.
|
Б. Подольский (4-й справа в 1-м ряду) с учениками в Вяльковке, 1964
|
Барух:
Каждую неделю я ездил в Москву на выходной воскресный день. Однажды увидел афишу: «Песни на идиш. Исполняет Нехама Лифшицайте». Удача – удалось купить билет!
И кого, вы думаете, я встретил на концерте? Тину Бродецкую и Давида Хавкина! Тут же восстановилась наша дружба. Хавкин немедленно познакомил меня с сионистами - москвичами Виктором Польским и Давидом Драбкиным, рижанами Довом Шперлингом и Мирьям Гарбер.
Это было в 1964-м. Они уже во всю занимались сионисткой деятельностью. И включили в эту деятельность меня. Из раздобытого ими экземпляра «Эксодуса» на английском языке мне поручили перевести отрывок. Однажды я пошёл с Мирьям и Довом в субботу в синагогу, где Дов получил от израильтян литературу. Выйдя, мы заметили, что за нами идут «хвосты», и с трудом ушли от преследования...
Будем! Будем!
Мы не покоримся – будем!
Этот мамин припев всегда звучал в его памяти.
Перепечатка, переиздание или публикация материалов этого раздела в любом виде без разрешения администрации сайта запрещены.
|
|
